нос щекочет запах гнили от разведенных в этой помойной яме Фрисайда костров, и Курьер понятия не имеет, мутит ли ее от этого въевшегося в обоняние букета или от такой жизни в целом. от напыщенных улыбок там, за этой толстой стеной, шуршания довоенных тряпок на иссохшихся фигурках увядающих женщин, бесконечного звона затертых и исцарапанных фишек, моря тошнотворного виски и механического повизгивания грузных секьюритронов, от конченных наркоманов, отдающихся за винт во всецелое пользование в ближайшей подворотне у Форта и всеобщего разложения во всех существующих сейчас смыслах.  в принципе, Курьер никогда ничего не знает наверняка, хотя вполне удачно научилась делать вид, будто это не так. что вообще можно сказать о человеке, который не в состоянии понять себя самого – у нее ведь нет прошлого. и ее жизнь – не белый лист. ее жизнь – пепел от сожженной старой книженции. потрепанной такой, знаете, с сюжетом всем давно уж известным, но только не ей самой.

сейчас бы виски.

внутри ее черепной коробки отчаянно скребутся воспоминания, впиваясь наточенными когтями в надежно запертую дверь. она готова поспорить на дюжину крышек, что чувствует это физически аж до желания раскроить голову и достать все оттуда своими же чертовыми руками, хотя все те, кто слышал ее рассказы, поясняют, что это простая мигрень. да, простая мигрень терзает ее каждую ночь, хватая за горло своими костлявыми пальцами, перекрывая путь кислороду, пугая смазанными образами, доныне ею невиданными, да, простая мигрень вспышками мультиков из неизвестного прошлого заставляет ее орать, да, простая, мать ее, мигрень стала врагом пострашнее, нежели гребанные монстры одичавших пустошей. и, казалось бы, как в этом сравнении может меньше пугать то, что выживет и после всаженного промеж глаз магазина, когда второе возможно убрать всего-навсего одной пулей. правда, себе же в висок.
Курьер всегда нервничает, когда говорит с кем-то об этом. потому что в ответ поступает лишь белый шум – уверения в том, что все будет в полнейшем порядке, что все это и вовсе пройдет, ведь нужно просто смотреть прямо в будущее. легко же вам, блядь, говорить об этом, имея за плечами полную жизнь, а не звенящую пустоту. поэтому она принимает решение ничем больше ни с кем не делиться. внутри нее – шкатулка Пандоры. внутри нее – зияющая черная дыра.

нужно набрать воды в флягу, точно.

оглядываясь назад, она видит полых людей, собственно, мало чем отличающихся от нее же самой. мысленно давно уж усопших, непонятно зачем цепляющихся за остатки телесного, смертельно уставших, измученных и засаленных, грязных, с тяжелыми синяками под глазами и накатывающим сумасшествием, точащим мозг подобно трупным червям. кто-то сказал – не проецируй свой отпечаток мира на действительное, но ей сложно понять, что может быть как-то иначе, нежели т а к. без зажеванного на повторе «джонни гитар» и до блевоты осточертевшей сепии, наложенной на все окружающее. без бесконечных мыслей о том, где достать провизию, как дойти из пункта «а» до пункта «б» без потерь и очередной починке засоренной вездесущим песком плазменной винтовки Ван Граффов. (земля им пухом, или как там говорили люди в том мире?) и да, какая же жизнь нынче без перманентного желания с д о х н у т ь. иронично, вы не находите? то, что отчаянней всего выживают те, кто этого вовсе не хочет.

у торговцев оставалось еще свежее мясо брамина, надо бы взять.

и Курьер покидает Фрисайд.
без тени сожаления, но со знанием, что обязательно вернется обратно.

она всегда думала – какова была жизнь до войны. что было на этом же самом месте, где сейчас лежит ее путь, о чем тогда размышлял человек, доживавший свой век в полном неведении о том, что будущее подложит человечеству жирную свинью с угрозой полного самоуничтожения. каково это – жить мирной жизнью. наверное, им тогда еще хотелось просто так улыбаться. возможно, это даже не наглая ложь из довоенных плакатов, выцветших сейчас почти что до основания. наверное, они чувствовали себя уверенно и уж точно очень свободно, не задумываясь о том, что во сне их может растерзать одичавший гуль или перерезать глотку жадный до наживы урод. звучит, как приятная сказка для маленьких спиногрызов, дабы они не разуверились во всем раньше положенного им времени, но Курьер почему-то не хотела представлять все это иначе. это давало надежду, что когда-то все может вернуться обратно в привычное русло. что когда-то ей тоже захочется улыбаться и что чувствовать она себя будет так же уверенно, как эти дамочки, сверкающие зубами с плакатов. Курьер пичкала себя этим самообманом до острой тошноты, отгоняя мысли о том, что человечество никогда не учится на своих же ошибках, и что оно так же глупо, как и сотни лет назад. но тогда какой же во всем этом смысл? к чему эта вся борьба, спросите вы? Курьер лишь может безразлично пожать плечами в ответ.

интересно, какая литература мне нравилась?

раздражающие вибрации пип-боя легким ударом выталкивают ее из пелены задумчивости и рассеянности, заставляя конкретно взбодриться. небывалая привилегия сосредотачивать свое внимание на чем-то пространственном, когда находишься почти что у пасти хищника, но иначе можно потерять последние грани рассудка. хотя интересный вопрос для дискуссии – насколько же стерлись рамки психической уравновешенности в связи со всеми событиями этого мира? и остались ли они вообще.
устало опуская взгляд на экран, Курьер ловит туманное сообщение о кинопоказе, состоявшемся сегодня ночью в открытом кинотеатре «Мохаве».

что?

она перечитывает злосчастные строки раз за разом, пытаясь сложить буквы в единое целое, но они сливаются в один и тот же поток информации, давая отчетливо понять, что девушка не ошибается. почему-то это сообщение вызывает тревогу, возможно, пусть и обоснованную, но желание понять, в чем же дело нагло берет верх над здравым рассудком и осторожностью. все же хотелось бы хоть раз почувствовать себя… нормальной? расслабленной? почувствовать, что остались еще простые вещи. не для того, чтобы в ы ж и т ь. не для того, чтобы утолить базовые потребности. вещи, чтобы почувствовать себя кем-то еще, кроме как физической оболочкой, изнашивающейся день за днем и не более.
Курьер просчитывает дорогу и понимает, что вполне может успеть до начала, так почему бы и нет? в конце концов, чем черт не шутит.

видела ли я когда-либо до этого киноленты старого мира?

ей всегда больше нравилось находиться вне ярких огней Нью-Вегаса. они слепили и добавляли еще больше иголок в истощенный болями мозг, а еще они перекрывали усеянную звездами небесную скатерть. в Вегасе их не видно, знаете. там в принципе и голову никто к небу не поднимает, будто над ними купол, обшарпанный скучный потолок с обвалившейся довоенной лепкой. а ведь там – целые карты, истории. там сверкающие огоньки, находящиеся так далеко, что человечеству еще долго не достать их своими загребущими лапами. и, быть может, там тоже есть жизнь. в прямом смысле этого слова, а не нелепое существование, волочащееся за тобой, как приставучая собачонка.
и хотя это совершенно невозможно, но в особо морозные ночи Курьеру казалось, будто они ее согревают. одаряют жаром несмотря на свой мертвенный холод.
что кто-то очень заботливый оберегает ее, глядя с небес.
развалившийся кинотеатр всегда погружал в суетливую атмосферу, несмотря на то, что пустовал он уже много десятков лет. мерещилось, будто призраки прошлого вытанцовывают между рядов когда-то стоявших здесь машин, готовясь к просмотру очередного шедевра или же не совсем, закупаясь попкорном и газировкой. смеялись дети и кричали испуганные ночными ужасами парочки, слышалось завывание ветра, немного перекрывающего голоса героев лент. а потом ты закрываешь глаза – и все исчезает. этот мир уже выжжен.
а ты один.

- родная, я дома, - бархатный баритон приятно ласкает ухо, а обоняние гладит приятный запах свежей жаренной курицы, а еще… корицы, вроде бы? (что это вообще такое?) - ты где?
Курьер сидит на диване с газетой в руках, но осознает, что совершенно не разбирает в ней написанного, будто кто-то перемешал слога, превращая все это в нелепую и непонятную игру. на ней надето легкое ситцевое платье в горошек, причудливые чулки и туфли на низком каблуке, точно на какой-либо девчонке, которой повезло огрести пару лишних фишек на Стрипе. (подожди… что за Стрип?) но мысли не удерживаются в голове, словно после легкой дневной дремоты, все кажется таким мягким, отпружинивающим, а счастливый голос мужа будто вырвал ее силком из лап страшного сна. (какого еще к чертям мужа?) она чувствует легкий накат тревоги, руки немного дрожат, и несмотря на физическую твердость, окружающий мир кажется совсем уж ненастоящим, словно игрушечным, как домик для кукол. причудится же, - отмахивается Элис. (какая Элис? я… я Курьер. просто Курьер).
- милая, я тебя разбудил? – высокий кареглазый брюнет, заскочив в комнату, обнимает ее за плечи и нежно целует в щеку. от него пахнет ее же духами и немного лосьоном после бритья. – заработалась уж совсем на хозяйстве?
- да… наверное. знаешь, мне такое приснилось. словно я…
- сны лишь выдумка, - его голос становится жестким, как полоснувший по горлу нож, но лишь на мгновение. будто Элис (нет уж) сказала что-то глупое, несуразное, вопиющее даже. - кстати, дорогая, ты помнишь, что сегодня день города? мы ведь пойдем на праздник, да?
- к-конечно…
- тогда дай мне десять минут.
это какой-то бред. Элис (черт подери, да хватит уже) машет своей головой, пытаясь выбросить остатки глупых картинок с пустыней и чудищами из нее, но знаете, как-то тщетно. она не понимает, хоть ее ты убей, что из всего есть реальность, и какого черта прикосновения губ ее мужа были больше похожи на трение о картон. все это – иллюзия, да? но такая ведь сладкая.

в городе и правда был чудный праздник. везде шум и гам, украшенные деревья и разрисованные во все цвета радуги детские лица, все буквально пестрит, не давая сосредоточить внимание на чем-то одном. детали, детали и еще раз детали – их великое множество. пожарный гидрант, с ободранной краской – она почему-то уверенна, что знает, как это произошло, ведь их пьяный сосед врезался в него на машине в прошлый воскресный вечер. ну и шуму же было, правда? было ведь, да? близняшки, живущие через квартал, разоделись в цвета национального флага и выглядели, как и всегда, идентично. сигналящие со всех сторон машины, счастливые лица, горящие глаза и маски, маски, маски. одни лишь маски. у того долговязого парня с отполированной лысиной и пышной дамы в голубом платье. у полицейских, и мэра, пожарников, мужа и… только не у нее.