[indent] ― Ты надо мной издеваешься, старик? Совсем рехнулся?!

[indent] Тщедушная, казалось бы, девчонка, без намека на почтительность хватает его за грудки и что есть силы, прикладывает к мачте, да так крепко, что дух вышибает, а хребет выламывает болезненной вспышкой, что белыми пятнами стелется под веками. Девица рычит ему в лицо, щерится и скалит белые зубы, и руки у нее горячи от истового гнева, что искрами по венам бегает. Сколько лет уже прошло, а она для него все тоже голодное, покинутое всеми дитя, чьему любопытству не то панихиду спеть хочется, не то оду хвалебную. Волк щенка не обидит, но зубами щелкнуть над ухом да на место поставить не грех. Все как у людей.

[indent] ― Руки, ― голос у него замогильный, холодный, что мрамор надгробный, и в одном коротком слове звучат струны недовольства и предупреждения. Он никогда не терпел фамильярности, а прикосновений – всю жизнь свою, как помнит, избегавший, – и вовсе на дух не переносил. Девица смотрит ему в глаза, заглядывает шельма упрямая, всматривается, но отпускает все же, не способная не признать его силы. Один раз нож у ее горла он держал уже, второго – не будет. Обычно он и вовсе шансов не дает, кровью расписывая чужое горло, но у смышленой Билли Лерк, как бы она себя не окрестила, и сколько бы лет не прошло, всегда будет приоритет.

[indent] ― Не смей повышать на меня голос, Билли, ― менторским, не терпящим пререкательств голосом чеканит он, даже не пытаясь поспеть за ее взъяренным, размашистым шагом. И не зря. Билли останавливается в двух шагах впереди и, обернувшись, обличительно тычет пальцем ему в грудь, зло сверкая темным золотом глаз.

[indent] ― Меган, твою мать, Фостер. Это мое имя. А ты – ненормальный, притащивший эту… тварь на мой корабль, в мой дом! Знаешь, я начинаю замечать странную тенденцию того, что старики тащат к моему порогу всяческую пакость. Сначала Соколов с его трупными осами, теперь ты с Этой. Что дальше? Джоплин с выводком миног?

[indent] ― Он мертв.

[indent] ― Ну, так, тем веселее! Потому что твоими стараниями мы все станем покойниками.

[indent] Дауда почти смешит то, как обычно столь стоическая и невозмутимая Лерк пылит и эмоционально размахивает руками, словно ведьма стремящаяся призвать силу морских штормов на свою сторону. Он не улыбается, конечно, чтобы не довести эту фурию до абсолютного неистовства, но столь редкая для него веселость подначивает и точит изнутри столь сильно, что он закрывает глаза на ее панибратские тычки.

[indent] ― Просто довези меня до Куллеро, и я тебя больше не потревожу.

[indent] ― Это я сама решу, мастер.

[indent] Дауд пропускает мимо себя ее запальчивый выпад, не до конца понимая к какой части его фразы он относится и решает на время оставить ее в покое, чтобы красная пелена в ее голове унялась и спала с глаз. Взглядом, проводив Лерк до рубки, Дауд сворачивает к трюму и спускается в сумрачное, пощелкивающее механизмами нутро стального, водоплавающего зверя.

[indent] Она почти не изменилась за минувшие в заточении изнанки месяцы. По-аристократически гордая осанка, мягкий силуэт стана, выступы острых скул и надменность, сквозящая в каждом плавном, выверенном жесте. Ее манерное, доходящее едва не до снобизма поведение отдавало в нем эхом возмущения, и стало бы раздражением, если бы не тот факт, что он сам на это подписался, подставив под удар не только себя, но и что0то около практически всей Империи. Опять. Снова.

[indent] Ирония в том, что он отнял жизнь у той, которой следовало бы здравствовать, и вернул жизнь той, которой следовало бы сгинуть навеки. Он никогда не озвучит этого вслух, но все происходящее действительно напоминало патологический, клинический случай и приближение скорого помешательства. Дауд невольно вспоминает старуху Морэй и досадливо морщится. В бытие преступником и изменником короны при таком свете все же есть свои плюсы – голову тебе отсекут раньше, чем гончие безумия окончательно пожрут твой разум.

[indent] Дауд наблюдает за ней молчаливо и прямо, словно любопытный не по годам мальчишка притаившись за приоткрытой им дверью. Он слишком хорошо понимает, что попытка завести диалог не кончится ничем принципиально новым. Полукровая гристольская роза, только и может, что впиваться в пальцы ядовитыми шипами, отравляющей заразой сомнений разносясь по и без того дурной крови. Она зла, она обижена, она подавлена своим бессилием и раздражена очередным [само]обманом. Возможно, он ошибается, а возможно – зрит в корень, что не так уж и важно. Она поворачивает голову к плечу и смотрит на него искоса, позволяя поймать ее светлый, что тивианский лед взгляд, в котором пурпуром цветет насмешка, червонным серебром – демонстративное, почти до смешного высокомерие, и ослепляюще черным – глубокая бездна озлобленности.

[indent] Так и не решившийся переступить порог, Дауд отступает, притворяя и запирая дверь. Он думал, что самую большую ошибку в своей жизни он совершил пятнадцать с половиной лет назад, тогда, когда впервые услышал и понял, что о королевские кости сталь скрежещет так же мерзко, как и кости подлецов. Но на самом деле главная ошибка его жизни прямо сейчас томилась за стальной стеной, и он с почти удивительной смиренностью осознавал, что вновь принес чуму в этот порядком истерзанный мир.

А ведь два года назад черноглазый ублюдок уже шептал ему об этом, но так же как раньше, он был слишком глух.

[indent] Дом матери его матери, и ее матери до него. Нелюдимый и всеми покинутый акр прибрежной, никому не принадлежащей земли, от которого до города – чуть больше часа верховой езды. Дауд не любит это место, никогда не любил, но он возвращается сюда уже в третий раз, чувствуя в этом какой-то издевательский оттенок. Все тут, в этом чуждом и не родном ему вовсе доме, пропитано темным колдовским духом и еретизмом. Даже не смотря на то, что солнце в зените, в этих четырех стенах Дауду нестерпимо холодно. Поросшие мхами и лозами каменные стены, скрипучий пол, пыльные окна, затхлый подпол полный инструментами, дурно пахнущими склянками и сгнившими давно уже цветистыми пучками. С первого взгляда это место некрасиво, со второго – безобразно. Тут тревожно и вместе с тем спокойно, и от этой двойственности все внутри выворачивается неприятно, съеживаясь и расслабляясь, и заново. Дауд молчит, терпит и старается отмахнуться от внутреннего – другого места у него нет.

[indent] Иного выбора у него тоже, кстати, нет.

[indent] Он ладонью скользит по узкой кошачьей спине, пальцами перебирая светло-серую, на свету отливающую лилово-синим оттенком шерсть. Мягколапое и долговязое, презираемое суеверными умами создание, свернувшись теплым калачом, спит у него на коленях, уютно мурлыча и острыми коготками впиваясь в кожу сквозь плотную ткань брюк. Дауду кажется, что он помнит ее. Ему кажется, что мать звала ее Атропой, потому что цвет ее шерсти слишком сильно напоминал ей цвет разведенного в воде сока ягод белладонны и бледных лепестков сладко-горького паслёна. Это, правда, было сорок с лишним лет назад, и это именно то, о чем Дауд предпочитает не задумываться.

[indent] Одно он знает точно: фиолетовый и синий – цвета запретного, почти недостижимого, но желанного.

[indent] ― Знаешь, что меня удивляет? ― Дауд не сводит глаз с умиротворенного моря вдалеке, но, как привык, замечает легшую под ноги темную тень. ― Что никто не догадался тебя убить. Как, впрочем, и меня, ― он отнимает руку, наблюдая за тем, как спрыгнувшая с его колен кошка вальяжно потягивается и бесшумно скрывается в высокой траве. Незаметно приходит, и уходит так же не слышно, по ей одной известным причинам. Может и правы злые языки, говоря, что кошки – создания Бездны.

[indent] ― Я даже ненавидеть тебя не могу толком. Это раздражает.