В месяц ветра Эмили почти не спала.

Проблема заключалась отнюдь не в том, что она страдала, как всякий затронутый жизненным потрясением человек (а потеря трона и последующее его возвращение – потрясение то еще), бессонницей: на этот случай у нее были придворные лекари и выписанный любезной госпожой Гипатией алхимический рецепт настойки, предостерегающей организм от нервного истощения.
На сон попросту не было времени.

Зато были сановники, сообщающие, по ее просьбе, о каждом происшествии, что имело место быть в ее кратковременное («Слава династии Колдуин, слава Императрице!» – на один лад повторяли они заученное и Эмили кивала им всем весьма любезно) отсутствие; была подготовка к отбытию лорда-протектора – теперь уже «герцога Аттано» – на Серконос: всякий раз императрица репетировала прощальную речь с горькой обреченностью, впервые за долгое время поняв мать, что много лет назад вынуждена была отправить именно Корво на поиски панацеи от чумы – потому что кому еще можно довериться?; были ремонтные работы, захватившие почти всю Башню Дануолла – спасибо мастерам, за императорские покои взялись в первую очередь, и Ее Величество могла спать на мягких перинах, если бы захотела.
Эмили же спала в своем убежище.

Она пожалела о том, что, убегая из Башни, посадила под замок перстня-печатки Рамзи: когда его, ослабленного после обращения в мрамор, в кандалах вывели из покоев, Эмили обнаружила свое тайное гнездо разоренным: не имея возможности вынести золото, капитану хватило ума только на то, чтобы порвать ее детские рисунки, разбить статую покойной матери и разбросать письма – одним словом, лишить ее всех дорогих сердцу мелочей.
Эмили позволила себе погоревать. Недолго.
Потом она молча снесла в убежище все, что привезла с собой из Карнаки – находки, путевой дневник, амулеты и прекрасные портреты ее и отца, что подарил на прощание Соколов.

Картина Далилы – огромное, пестрое полотно в золоченной раме – нашла свое место тут же.
«Мир, каким он должен быть».
Эмили не могла сказать, что не понимала подобное видение мира – всеобщая любовь, сильная Империя, безоговорочная верность подданных, в конце концов. Если бы только в действительности все это доставалось с той же легкостью, с какой художник наносит на холст краску.

Бывало, глубокими ночами, когда покореженный, но все же функционирующий государственный аппарат Империи спал, Эмили по старой привычке спускалась в убежище. Раньше она бежала прочь из дворца через тайный ход, расположенный тут же, но то было раньше; теперь же она просто полулежала, развалившись на подушках, и пила инжирное вино, выписанное из Карнаки – скверное, откровенно говоря, пойло, но оно напоминало о былых деньках. Она думала о них не без тоски, – горькой, нездоровой тоски – особенно когда на Ее Величество наседала недовольная знать, потерявшая все в столичных пожарах.
В Карнаке Эмили владела вседозволенностью, свободой, силой, а здесь… что же, здесь она владела целой Империей.
Что до картины – к ней Эмили, к собственному удивлению, питала все те же противоречивые, нездоровые чувства. Любой на ее месте сжег бы полотно, что, подобно бельму на глазу, служило явным напоминанием о лишениях и невзгодах, перепавших на монаршую долю.
Любой. Но не Эмили.

Ночами, когда мягкий свет жировых ламп выхватывал из темноты образ, запечатленный на холсте, – ведьму, сидящую на ее троне, в окружении ее подданных – Эмили понимала, что в этой картине живет душа. Черная, пронизанная шипами и розами, окунутая в кровь, но живет – все потому, что Эмили не хватило сил оборвать жизнь, только запереть ее.
Картина служила своеобразным напоминанием: «Монарх обретает свободу лишь тогда, когда принимает бремя короны».
«Легче отречься от обязанностей, чем управлять, но то есть стезя трусливых и недостойных».
«Нет ничего проще, чем столкнуть правителя с шатающегося трона».
Это было невыносимо – отказываться от свободы. Но смотреть на тетку, Далилу, занявшую ее трон – невыносимей вдвойне.

В месяц ветра Эмили почти не спала, но если засыпала, то только так: усталой, тревожной, измученной.
Что тут говорить до сновидений.

***

В детстве – очень далеком, как воспоминания о матери и ее бережных, мягких руках – Эмили привечала Бездну как мир, в котором она могла спрятаться от всего на свете – пусть тогда у мира ее сновидений не было ни имени, ни хозяина. Осознание просачивалось постепенно: сначала в «Песьей Яме», когда черноглазая тень потревожила ее впервые, после – в редких снах, если ей везло втайне от Каллисты на ночь зачитаться трактатами об амулетах и рунах, еще позднее – сам черноглазый хозяин-морок вышел на порог своей обители, чтобы встретить ее, повзрослевшую, но потерявшую все.

И если недалекие обыватели лишь преклоняли колени в благоговейном трепете перед Бездной, чья сила копилась в возведенных ими алтарях, не уповая на большее, то Эмили в Бездне обретала то, чего не находила в мире реальном – спокойствие. Редкие визиты Чужого в Карнаке и отголоски потустороннего мира, что стремились к ней через амулеты и руны, не пугали, не внушали ужаса – напротив, они баюкали, позволяя забыться.
Сегодняшний сон был одним из таких.

Вдохнув, Эмили, – уже не Ее Императорское Величество, не леди Колдуин – подняла взгляд к небу: там, пожирая своей тенью искаженное небесное светило, плыл кит. Земля, что служила ей опорой, крошилась прямо на глазах, оскверненная и вечноизменчивая: Эмили поймала на подушечки пальцев осколок, поднявшийся в воздух, растерла его, но лишь для того, чтобы пылинки, собравшись воедино, вновь устремились ввысь.
Чужой, пусть и вызвал ее сюда из размытых сновидений, не спешил являться во плоти, но Эмили не торопилась – здесь у нее было все время мира.
Не сразу она поняла, что вызвал ее отнюдь не он.
– Ты, – удивилась Эмили, однако ничуть не изменившись в лице.

Холодок пробежал по спине, забрался за шиворот и отдался болезненным спазмом в висках; Эмили захотела было взяться за меч, но не нашла ничего, кроме силы, и так вложенной в ее отмеченные Бездной руки.
Вероятно, это был все тот же сон, но она давно научилась отличать кошмары от реальных видений Бездны; в последней все было осязаемо – даже сила метки, что черпала вдохновение из этой обители.
Свобода и спокойствие, как же. Золото, что обращается в прах, стоит любой мелочи нарушить привычный порядок вещей.

– «Мир, каким он должен быть», – одними губами прошептала Эмили; сморгнув, подняла тяжелый взгляд на Далилу – только для того, чтобы с неудовольствием для себя отметить, что та не выглядит ни слабой, ни подавленной – все те же розы и шипы. – Я вижу, игрушечная империя удовлетворила твои амбиции ненадолго. На месяц с лишним, если точнее. А ведь твоя картина была совершенна. 
Эмили больше не боялась своей дерзости – она доказала, что имеет на нее полное право.
– Но вырваться ты не можешь, – тихо добавила Эмили, понемногу обретая твердую почву под ногами: ей ничего не грозило здесь, твердила она себе, Далила больше не представляла угрозы. – Отчего же тебе так неймется, ведьма?
Эмили не могла отказать себе в усталости, что просочилась, вопреки ее воле, в голосе.
– Моей Империей править куда сложнее, чем утопией, что выдумала себе ты.

«Какая бестактность, тетушка, – думала Эмили, заинтересованно разглядывая копию своего трона – хватало всего, кроме законной владелицы. – Какая вопиющая бестактность.»

Она пыталась слушать гул Бездны – нежные, высокие голоса, переливающиеся китовьи песни – но этот маленький остров, облюбованный пленницей и поросший колючей лозой да мертвыми розами, был словно окунут в черноту и кровь – никаких песен, только страшная, гулкая тьма.

Эмили могла бы ненавидеть Далилу меньше, могла бы относиться к ней снисходительно, победителем возвышаясь над побежденным, не будь ведьма так болезненно-сильно похожа на мать. У нее были ее губы, ее нос, даже ее глаза – просто злые и мстительно-блескучие; предпочти ее тетушка прибранным по-мужски волосам длинные пряди, собранные в хитроумный пучок, никто не различил бы единокровных сестер.

А ведь Эмили едва помнила мать. Нет, память о покойной императрице Джессамине жила не только на портрете кисти Соколова многолетней давности или мраморном монументе в осушенном Радшоре, но этих бледных образов было недостаточно, чтобы помнить, как мать смеялась, подхватывая ее на руки, как хмурилась, услышав где-то неприятную сплетню или злую шутку, и как умела совершенно по-особенному улыбаться – ведь красивее всех улыбаются самые грустные люди.

Далила оскверняла эти воспоминания одним своим присутствием.

Каждое такое воспоминание о материнской улыбке она очерняла своей наглой ухмылкой: прочищало и вгрызалось это в память так прочно, что не оставляло за собой ничего светлого – обессиленная и плененная, Далила продолжала отнимать у Эмили то, чем она дорожила.

И императрица ненавидела ее за это.

Как и ненавидела себя за то, позволяла себе уподобиться ведьме в своей ненависти.

– Холодно. Околеваю, – со своей, казалось бы, недосягаемой высоты, спокойно отрезала Эмили, чувствуя, однако, как неуклюже тонет в желании исполосовать Далиле лицо. – А манерам учил меня отец и, по всеобщему мнению, обучил куда лучше, чем твой – тебя. Был, вероятно, занят тем, что возился с законной наследницей.

С каким–то нездоровым, надрывным весельем Эмили подумала, что ее дед (светлая ему, Эйхорну Якобу, память) почти что наверняка перевернулся в гробу. Или схватился за сердце, видя, как его отвергнутая вероятно-дочь и внучка – рожденная законной императрицей в неузаконенном, однако, союзе – ведут светскую беседу в холодном пристанище духов. Не то наследие, которое желает оставить за собой хороший отец.

Может, правителем Эйхорн был великим, завещавшим поколениям после себя индустриальную революцию и помпезный мост, но вот родителем – никудышным.

А Эмили было с кем сравнивать.

– Что это, Далила? – Ее Величество – холодное, беспристрастное Величество, уже взявшее под контроль лицо и жесты – вскинула бровь, сложив руки за прямой спиной. – Пытаешься наверстать упущенное? Не припомню, чтобы в первую нашу встречу ты была столь благодушна.

«Лучше бы я ее четвертовала. Сожгла бы, наконец, как завещает праведникам Аббатство».

– Или преследуешь цель извести меня ночными кошмарами, чтобы утром мне было в тягость браться за дела? – взгляд Эмили сделался холодным и испытующим. – Несвоевременно, Далила. Ведь дел у меня невпроворот – по твоей, я это подчеркну, вине.

«Обезглавила бы. Ведь особ королевской крови обезглавливают – и никак иначе».