he wants to find the pieces that he’s lost just
trying to live. maybe, if he tries, then he’ll find
what he needs instead of the shattered glass
he plucked from his skin for him to follow.
нельзя было сказать, что он не привык к такому ходу событий. в последнее время ему приходилось делать вещи быстро, не рассчитывая, полагаясь на везение, которое могло бы дать хороший конечный результат.
он не знал, каким называть себя именем.
Сасаки Хайсе?
Канеки Кен?
он помнил, как просыпался по ночам от кошмаров, протирая холодной ладонью мокрый лоб. когда он — Канеки Кен — настигал его в темной комнате, а ощущения были такими, словно он задыхался под тяжелым одеялом.
все пути все равно ведут сюда.
в антейку. кафе-иронию, которую он уже практически забыл и, если быть честным, не хотел вспоминать сначала, после — боялся, и сделал это, на самом деле, потому, что от этого зависела чужая жизнь.
не было бы воспоминаний, не было бы живой Хинами.
не было бы воспоминаний... был бы жив Арима Кишо.
Канеки Кен прекрасно понимает, что все, чем он будет заниматься в ближайшее время, это делать бесплодные попытки разложить все по полочкам, словно карточный домик, который выше двух метров все равно не построишь, но пытаешься. у него непроницаемое лицо, складочки между бровей и упавшие уголки губ, когда он, в очередной раз, делает круговые движения над чашкой, наливая кофе.
после того, что случилось, весь мир словно оказался в анабиозе. он — в анабиозе. в камере, за которой только слышишь, не способный участвовать.
он слышит каждый день, как в энном районе его бывшие коллеги эффектно и быстро расправляются с гулями. такое ощущение, что когда Арима был жив, они все, голодные, сидели на стальной цепи.
Канеки поднимает взгляд, выпрямляет спину и замирает, повернув голову в сторону окна. у него приопущены веки, а картинка перед глазами — двоится.
он вспоминает куинксов, которые были ему, как семья. есть, как семья. будут, как семья?
ведь в этом нет ничего странного, что жизнь в одночасье разделилась на "до" и "после".
его не покидает мысль, что они рядом, в нескольких метрах, убивают [и благодаря его урокам в том числе] гуля, а он здесь и не сможет найти слов, чтобы попросить их остановиться. поэтому он прокручивает один и тот же монолог раз за разом, словно встреча уже предопределена и может произойти в любую секунду.
когда он видит перед собой темное пятно и, сфокусировав взгляд, видит Тоуку, он подбирается и с натянутой улыбкой идет в другое место, отметив, что это поведение демонстрировало его вину.
когда он все это забыл? как это произошло?
в какой момент граница между прошлым и новым им построилась окончательно, выбросив их всех из его головы?
в его памяти есть участки, словно закрашенные граффити белой краской на стенах дома в какой-нибудь подворотне — там видны очертания, но нельзя понять, что именно.
Канеки кажется, что он, сам того не ведая, сделал несколько рывков, приблизивших его к финалу. словно руку протянуть — и достать до флажка, чтобы понять потом, что дальше еще сотни таких, которые надо собрать, чтобы закончить этот кровавый марафон.
в конечном итоге, он мог бы бросить все и исчезнуть. посчитать, что для него этого было достаточно, что он, в конце концов, не просил становиться тем, кем стал. он был стеснительным студентом, единственной опорой для которого был лучший друг, который из-за него умер.
он знает, что у некоторых людей не было даже этого. кто-то, кто окружал его тогда каждый день, не имел поддержки и ниточки, за которую можно цепляться. он знает, что мог бы считать себя тогда счастливым, как сравнительно недавно, когда Арима был жив, а Мадо, со своим фирменным выражением лица, делала ему выговор — он со всей серьезностью относился к своим обязанностям и делал все, чтобы их не разочаровывать.
его наставники, его отряд...
фальшивая семья, которая исчезла из его жизни как по щелчку пальцев.
которую он сам уничтожил, потому что в очередной раз принял собственное решение и думает, что оно верно только потому, что хочет в это верить.
когда у тебя нет выбора и ты загнан в угол, ты выбираешь самый лучший для себя вариант.
и этот вариант тебе кажется единственным верным решением.
Канеки выбрал для себя свой, хотя прекрасно знает, по какому механизму это все пошло. он может лишь оглядываться, снисходительно решив, что он, в конечном итоге, такой же, как и все, и все вокруг крутится по тому же принципу и тем же законам.
казалось бы, есть ли еще те, кто имел бы такую насыщенную историю за плечами, накопившуюся за пять (каких-то) лет?
когда в нем было еще много того самого Канеки, который еще имел темный цвет волос или совсем недавно его лишился, он думал, что вот-вот, да сил не останется. он считал так и делал еще больше, чтобы, в конечном итоге, прийти к концу и со спокойной совестью дойти до вывода, что он сделал все, что мог. до конца выложился. по собственным шатким принципам. ради оставшихся близких и друзей.
но он не думал, что окажется живучим настолько.
ему всего лишь стоило подкоситься, чтобы в нем открывался запас каких-то затаенных сил. казалось, что их было тысячи. десятки тысяч.
словно избитый разум знал, что Канеки — не тот, кто скинется с крыши в попытке убить себя просто так. даже для такого поступка он найдет логическое, благородное применение.
встать под куинке, в попытке защитить кого-нибудь другого. нырнуть в толпу "голубей", чтобы отвлечь. сойти — на какие-то минуты — с ума, чтобы быть для них опасным.
и все равно, когда по телу текла не его кровь, а вокруг оказывались трупы, он был жив.
черт возьми.
он нажимает на входную ручку и дверь открывается с жалобным скрипом.
его комната — показатель его внешнего психологического состояния, определенно.
здесь солнечный свет и краски светлые, и кажется, что книжки — ровной полкой в ряд.
пока не посмотришь на блики и не увидишь летающую пыль. пока не проведешь пальцем по столу, и не увидишь, что на нем осталась видимая полоска. пока не вздохнешь и не почувствуешь, что запах — затхлый, словно здесь уже давным давно никто не жил.
и тут, если быть честным, никто и не жил, по сути.
канеки спал здесь. и думал, иногда.
первое время он тянул руки и, задевая корешок какой-либо книги указательным пальцем, вытаскивал ее и открывал на первой попавшейся странице.
ему казалось, что он впервые в жизни открыл книгу за множество лет. слова вылетали, не задерживаясь в его голове подолгу.
его сознание не было здесь. он был призраком дома — этой кофейни, натурально белобрысым и мертвенно бледным на лицо.
он надеялся, что его терпение кончится и он начнет что-то делать, но с каждой минутой все больше понимал, что терпение у него — безграничное, иначе вряд ли бы он оказался здесь.
и он начинал думать. в очередной раз, составляя планы, перспективам которых не было конца.
возможно, он был разбит, раз не мог сказать об этих планах своему окружению — ему стоило посмотреть на них, на это, пусть и напускное, спокойствие под звон фарфоровой посуды, и он сразу вспоминал о том, чем все закончилось в прошлый раз.
он давил усмешку и возвращался к себе, приходя к выводу, что нужно дать им возможность побыть счастливыми еще чуть-чуть.
в очередной раз убедив себя в том, что делает все верно. и тревога ненадолго уходила.
а потом все начиналось сначала.
он покривит душой, если станет отрицать, что все здесь — начиная от уютно-коричневых стен и заканчивая запахом кофе — не казалось ему чем-то нереальным. он не раз представлял себе, что может остановить момент, чтобы он продолжался бесконечно. чтобы мир вокруг перестал шуметь чужими голосами, срывающимися на крик, чтобы звон в ушах и белый шум исчезли. чтобы темный, насыщенный красный — в прошлом, настолько далеком, что поблек.
он часто фантазировал, когда еще был человеком. и начинал понимать, что делает это все чаще, чем больше времени проходит и чем больше ему кажется, что все вокруг летит в пекло.
Канеки казалось, что он чуть ли не единственный среди тех, кто свихнулся, хотя на самом деле был именно тем, кто свихнулся, когда вокруг большинство людей было в своем уме.
встав на пороге собственной комнаты он недовольно ведет плечом.
Хайсе.
был ли ты прав, когда решил, что стереть себя — лучшее решение? есть ли ты еще там — в голове образом?
— ...Хайсе!
взвесил ли ты все за и против? думал чистым рассудком, опираясь на вероятность, как учил тебя Кишо, или это — эмоциональный порыв, являвшимся, якобы, единственным выходом из под давления твоих кошмаров, мешавших тебе спать по ночам?
— Мне назвать тебя иначе? Хайсе~
он дергается на месте, когда понимает, что звук его имени — не очередной плод его воспаленного воображения, оборачивается за спину и замирает, чтобы убедиться.
у него внутри все невольно падает и он успевает подобрать себя, когда ноги сами выносят его в стены коридора.
Канеки Кен, на самом деле, пессимист.
он улыбается, он говорит, что способен, что на него можно взвалить все и быть счастливым, а ему — по плечу, но на самом деле он всегда предполагает самый худший вариант. он боится, что это можно с легкостью прочитать в его глазах, когда он думает об этом.
ему кажется, что если не предполагать худшего, не быть готовым, то он останется один.
как это обычно и бывает.
вокруг гибнут все, кроме него.
он делает шаг через порог служебного выхода и примечает сразу же — у девушки узкие плечи, красивые, длинные волосы. но он ее не знает. он точно уверен в этом, пока она не оборачивается к нему лицом.
он не дышит.
с трудом сводит дважды два, чтобы рассортировать свои вопросы "почему?" или "зачем?" например.
у него момент тот самый, когда думаешь, что эту картинку ты увидишь последней перед смертью, словно Сузуя Джузо сейчас достанет своего любимого Джейсона и отрежет ему голову на глазах у посетителей, большая часть из которых — люди.
у Канеки первый позыв — полезть в карман своей одежды и найти конфеты, как раньше было, как он всегда делал; но конфет у него нет, а они теперь враги по разные стороны баррикад. Канеки хотелось бы снова увидеть его улыбку, ребячество, он его вспоминал далеко не единожды, но это, конечно, невозможно.
Канеки фантазер, но не утопист [он в этом абсолютно точно уверен]. хотя вот-вот, да и будет стремиться к своей утопии, на пути к которой точно полетят чьи-то головы.
— добрый день.
он напяливает на себя самую беззаботную улыбку и поднимает руку в приветливом жесте, хотя ему всегда тяжело давалось актерство.
— не злись на меня, конечно, мы поиграем.
он поворачивает голову в сторону пустого столика.
ориентироваться на сладкое было проще простого.
Канеки тупо улыбается той самой улыбочкой, которой отвечал каждый раз, когда его ставили на место за промахи. он улыбался так своим псевдо-родителям, начальству и тем близким, которые были приближены настолько, чтобы дать ему подзатыльник.
он не ответит. он посчитает, что так ему и надо, да и какая разница, если это пройдет через минуту? Ризе — он помнил ее имя, но уже начинал забывать лицо — заботилась о нем постоянно, будучи его частью, благодаря которой он сейчас живет. благодаря которой способен что-то менять. что-то делать. и он вечно ей благодарен.
как и всем тем, кто был в CCG. и Сузуе. и Мадо. и своей команде.
он не хочет убивать ни одного из них — Канеки один из немногих, кто успел побывать по обе стороны. и это неисправимо сказалось на нем — неизвестно, в худшую сторону или нет.
он думал, что все, что он делает, делается ради общего блага. любого, только не его. главное не его.
словно если он будет делать что-то из здравого эгоизма, он сознательно пойдет и отпилит себе руку.
такой вариант для Канеки был недопустим.
— ты будешь еще пирожное? может, пойдем ко мне?
и только потом он поймет, что это, в данной ситуации, прозвучало как-то пошло, а он протянет руку куда-то назад, за корпус, на дверь за его спиной, которая провела бы их в его запыленную и одинокую комнату.