На письма Уолтера густо намазано время,он клеил на стену, одно за другим - ждал, понимаешь, ответа. Но ответа не было. Время ползло, согбенная и медленная улитка-стрелка в часах, которые одичали за срок отсутствия людей. Кто-то из визитёров Молчаливого Холма пытался часы подкормить, чтобы они шли быстрее, но время, проигнорировав протянутую ладонь, сожрало человека. Снова остался один город - камень на шею, повис на сплетеньи дорог, как агат моховой – многослойный, туманный и серый, и квартира осталась, как раковина со своей жемчужиной, погружённой в сияние своё, в сон. Скворчание Ада баюкает её многие столетия, она спит в его мясистой ладони.
Кто-то искал правду и близких, а кто-то - покоя. Они все стали начинкой каменного пирога-города, который на вкус- как проткнуть себя шилом. И терпкое имя узнаешь из тысячи ты

Сайлент Хилл.

А терпкое - потому что от одних воспоминаний о нём, сердце струится вином и раскрывается исповедью, умирая от собственной смелости, Уолтер зовёт к себе любого из палачей, чтобы ещё раз спросить: разве я сделал что-то неправильное до того, как я родился? что я сделал?

я не понимаю, почему мама никогда не обнимает меня? разве она не любит меня?

Мужчина может с ними говорить бесконечно, но всё сказанное или задуманное им, всё сольётся с молчаньем. Мать обернулась стеной, а стена отвернулась, и всё трясётся волнами, ползёт звуком боль по коже, царапает на костях, и Уолтер лежит, растворяясь в холодный пол. грязь становится красной.
в соседней комнате качается лампа, словно сокровище в тёмном лесу:

твоё тело уже мертво

Голос Валтиэля вырывает у боли жало, не делая её менее невыносимой, но не давая ей больше накачивать сердце Уолтера ядом.

ты мёртв, но войдёшь
тебе разрешили

что я сделал? в чертах материнского чрева никак не проступает жизнь, только очередной монстр, напоминающий мне о моих прошлых неприятностях. О моём одиночестве, о том, как тошнило меня от мира, который крутился, как карусель, у которого отказали тормоза, который был головной болью, могилой на время; подушка слушала мои проклятья и впитывала мои слёзы.
у монстра есть имя.

Генри.

Имя есть, а монстра больше нет. Приемник Мудрости хотел жить, но принимал все слова Уолтера Салливана за чистый яд. Вовнутрь принимал. Все убеждения, что неизбежное надо просто "встретить и потерпеть", не возымели должного эффекта. Наоборот, Таунсенд ударился в панику. В отличии от Уолтера, который жил, так и не воспроизведя в сознании облика Матери (он был неважен, он был принял её любой), Генри шатался по коридорам, бормоча о монстрах, крюках, опухоли на стенах. И его не волновало, что возможно, в изуродованном, травмированном болью, завистью и ревностью сознании Уолтера, между почкой, в которой набухает тёплый свет и опухолью, брызжущей кровью, был некий знак равенства. И они были, по сути, одним и тем же.

Но он не зря назывался Приемником Мудрости. Каждая клеточка разлинованного под кроссворд мозга занята ассоциациями. Смерть - это больно, грязно, и странно. Тело, зловоние, МНЕ ЕЩЁ РАНО. Невыношенные, потерянные мечты.
продолжай
смерть - это страшно.
- А жизнь?
Ни одного комплимента своей жизни Генри придумать не может. Какая жалость.
Зато как сильно он ненавидел смерть. За что? Неизвестно. Она была проводником Уолтера, она привела его к той двери, за которой... Неизвестно что за которой, но маньяк предпочитает притворяться, что там всё, что он потерял и пропустил в своей жизни.
Что там Та, которая будет его любить. Которой он будет нужен. Которая не отпустит его просто так, в забытье.
И всё что смерть попросила взамен - двадцать одно чудесное сердце, чтобы сделать из них бокалы на костяной ножке и налить туда вино.
И поднять тост, за Сайлент Хилл.

- Видишь, там у дверей ошивается уважаемый некто? Приведи его сюда, ко мне. Нет, просто поговорим.

Белобрысый мальчонка вертится на пятке, смотрит
сурово. "Нет, уверь меня, что с ним всё будет в порядке".

Как вовремя они помирились. Заброшенный отель Эшфилда прохожие обычно обходили огромным крюком, стараясь долго не задерживаться на нём взглядом, не смотреть в его разбитые окна. Кто в него заходил, тот редко выходил живым. Ненадёжные лестницы сбрасывали людей вниз, неимущие совести тени разрывали упавших на части.

Никто бы в здравом уме, по своей воле, не сунулся в этот заброшенный чертог зла, но полные слёз глаза маленького мальчика....
И если ты в ребёнке, размазывающем по лицу свои слёзы, видишь всего лишь размазывающего по лицу слёзы ребёнка, то ты сам виноват, что повёлся. Дурак.

- Пожалуйста.
Он появляется из ниоткуда. Дёргает Грэма за штанину, тыкает худосочной рукой в сторону страшной высотки, повторяет.
- Пожалуйста. Я гулял там с собакой, а она вырвала поводок и убежала. Я звал её, но... Благослови вас Бог, пожалуйста! У вас доброе сердце, я вижу!