[indent] Тринадцать лет прошло. Тринадцать. Кто бы мог подумать, что время действительно настолько скоротечно. Тринадцать лет вдалеке от сплетения интриг, заговоров, ненависти, зависти и кровавых монет за чужие головы. Тринадцать лет тишины, но вовсе не покоя. Для таких как он – кого одни называют ублюдком, а другие – грешником, – «покой» – это пустой звук. Для таких как он не существует беззаботной старости и пресловутого «отдыха, положенного за выслугу лет». Нет, это было бы смешно, право. Если подумать, он бы сказал, что у него все есть, но «бы» – потому что он слишком хорошо осознает, что на самом деле у нет ровным счетом ничего. Ничего такого, что было бы действительно ценно.

[indent] Жалеет ли он? Разве что совсем немного.

[indent] В конце концов ему хотя бы есть что вспомнить, и тринадцать лет для того подходящий срок. Память, правда, непредсказуема, даруя то блажь, то кошмар. Кошмар – чаще. Это закономерно. Он, усмехнувшись, сказал бы даже: «справедливо». Привыкнуть все же можно ко всему, а такие как он только и делают, что адаптируются, словно животные, затаившиеся в засаде в ожидании подходящей добычи. Он привык привыкать, и в этом каламбуре было что-то по-своему ироничное.

[indent] Пляж, дикий, пустынный и отвратительно неудобный для большинства. Люди не ходят сюда, а он, впрочем, никогда не приписывал себя к обществу, в одиночестве и отрешенности нашедший свой собственный покой. Сточенные водой, крупные камни неприятно впиваются в стопы сквозь тонкую кожу дешевых сапог. Море шумит совсем рядом, слизывая песок и зернистую соль с береговой линии. Крупная морская птица косит в его сторону алым глазом, жадно потроша выброшенный на берег труп уже начавшей разлагаться акулы. Все по-прежнему. Ему нравится это место, он нашел его давно и навещает часто, достаточно терпеливый для того, чтобы несколько часов напролет наблюдать за морем до того момента, пока его не одолеет голод или не заноют кости и окостеневшие мышцы.

[indent] Его тело предавало его, и это, кстати, тоже было достаточно иронично для беглой усмешки.

[indent] Люди, боги, одаренные – он видел многих и от многих же получал укусы, шрамами вросшие в тело и душу. Чужое предательство, если уж приглядеться внимательно, на деле прозрачно до безобразного, он всегда (почти) был готов к подобному, но собственную слабость можно отрицать долго, обманывая себя самого. Даже оглядываясь на немалые годы, он знал, что это была вовсе не старость: выверенность его подготовки, чистота разума и крепость тела сохранились на завидном уровне даже для отжитых уже лет. Дело было в другом. Дело было в еретическом знаке, выжженном на левой руке, сокрытой под кожей перчатки почти постоянно. Это было скользким холодом, медленно ползущим по пальцам и ладони, выше, по предплечью к плечу, а оттуда – вниз, к груди, к сокращающемуся с силой сердцу.

[indent] Бездна – сучья, проклятая дыра, – осушала его, вытягивая соки и жизненные силы, чтобы в итоге оставить на отшибе сломанной, надоевшей игрушкой. Так было, он подозревает, всегда. Впрочем, он не удивится, если ему просто не повезло. Смерть не пугала его, он видел достаточно и знал многое из того, что давно уже следовало унести в могилу, и все же он сопротивлялся, как могут сопротивляться слишком гордые и слишком настойчивые. Он бы, верно, отрубил себе руку, если бы не знал того, что на самом деле это бесполезно – если тебя коснулась Бездна, ты от нее не убежишь, повязанный ее холодными, крепкими нитями. Все это – лишь имитация свободы, дешевая пьеса, весь прок от которой получал лишь тот, что прячется в тенях, наблюдая со стороны. Он давно Его не слышал, не видел и того дольше.

[indent] Даже будь желание – он не смог бы сказать радует ли это его или разочаровывает.

[indent] Когда-то черноглазый ублюдок был для него всем, тем самым золотым лотерейным билетом и заветным приглашением в лучшую, безбедную жизнь, где больше не будет насмешек и косых взглядов. Когда-то он был слишком юн, неосмотрителен и вздорен, когда-то возжелал слишком многого и в том числе опасного – власти, устрашения, контроля. Пока одни раболепствовали – он отмахивался, не прислушиваясь и не всматриваясь, не чувствуя неодобрения и растрачивая дарованное едва ли не спешно до жадности, словно могли лишить и отнять, словно могли вновь столкнуть с вершины, на которую он карабкался с таким трудом и отчаянием. Велика ли шутка: то, что казалось ему недостижимой вершиной, в итоге оказалось выгребной ямой, а восхождение – падением. У судьбы было дурное чувство юмора и зубы достаточно тонкие, чтобы он заподозрил неладное слишком поздно.

[indent] Забавно, но в чем-то он даже понимал треклятую ведьму, свалившуюся на Империю неожиданно, словно выпавший в Карнаке снег или налетевшая на Тивию жара. Осознание отверженности и презренности – не лучшее из всего доступного спектра чувств, это немного обидно и немного злит, но ему уже поздно доказывать что-то, поздно оправдываться. Он никогда не смоет кровавую корку с рук своих, и даже не будет пытаться этого сделать - он не поклонник бесполезной рефлексии и паники, лучше уж встретить неизбежное с высоко поднятой головой, чем в страхе жаться по углам и искать несуществующую панацею. Тринадцать лет прошло, а он все так же тверд в своей убежденности.

[indent] Древесная кора под ним – задубевшая от соли и грубая от витых борозд, темная и холодная. Он перебирает по ней пальцами и смотрит куда-то вдаль, вспоминая, как когда-то к этому пляжу причалило судно, и на секунду, на короткое мгновение ему показалось, что он услышал знакомый девичий голос средь гвалта и сопения контрабандистов. Он не стал проверять, побоялся, хотя искушение и было действительно велико. Он, пожалуй, даже скучал по своей названной семье, по людям, которых научил не достойному, но все же знанию, вырастив из них – щенков, – стаю опасных и умеющих постоять за себя юнцов. Дауд улыбается, нерешительно и как-то странно, словно мышцы его лица, непривыкшие к подобной эмоции, атрофировались за все эти годы. Он смотрит на унизанное звездами чистое небо, и зябко поводит плечами, которых касается едва теплый морской ветер.

[indent] ― И что же ты, ублюдок, только нашел в том юном мяснике? ― вопрос в пустоту – риторический и бесполезный, – уносящийся в ночь вместе с серым, табачным дымом. Дауд трет пальцами переносицу, размышляя над тем, смог бы он – будь бы у него такая возможность, – убедить себя из «когда-то» не связываться с Чужим, которым он в те времена был увлечен, правда, чуть менее фанатичнее чем многие другие. Возможно. В последнее время он слишком много думает. В ушах шумит прибой, потрескивает, словно пламя, и насвистывает, как просачивающийся сквозь камни ветер. Дауд хмурится и мотает головой, не понимая, от чего бы у него могло заложить уши, и только потом понимает, вспоминая с каким-то липким, неприятным чувством внутри.

[indent] Так поют проклятые кости.